Золотой век — это одно из таких клише, которое прикреплено к литературе XIX века, и не очень понятно, какой период оно обозначает. Есть попытки определять это как хронологический период от Пушкина до Толстого, между рождением Пушкина и смертью Чехова, весь XIX век. И ко всему этому есть вопросы, потому что не очень понятно, почему до Толстого. Вот смерть Чехова — хотя Толстой, на самом деле, умер позже Чехова, и вроде как получается, что 6 лет до смерти Толстого как-то сюда не вписываются. В рамках курса от «Университета 8 кленов» разбираемся, в каких же временных рамках пролегает этот Золотой век и кто его сформировал.

Что такое Золотой век в литературе?

Иногда говорят, что Золотой век — это когда литература начинает интересоваться человеком, изучать его, думать о том, как он вообще устроен, какой у него внутренний мир, как об этом можно говорить. Есть определение, что это «жизнетворчество, отраженное в литературе», когда и реальность, и человеческие проблемы, эмоции, начинают волновать литературу очень близко, и она пишет о них, соответственно, это и является Золотым веком. У этого определения тоже есть некоторые проблемы, потому что литература почти всегда интересуется реальностью, тем, что происходит с человеком.

Есть определение Золотого века от человека, жившего внутри этого XIX столетия. И в тот период каждому новому критику казалось, что он уже закончился. Само определение Золотого века, что это вся литература, «проникнутая единым духом, стремлением и порывом», появилось в середине XIX века, когда казалось, что Золотой век был до этого, когда все, действительно, как-то думали в одном направлении.

И вот эти попытки его локализовать — они были бесконечны, поэтому сразу же хотела сказать, что не знаю, насколько продуктивно думать про XIX век русской литературы и русскую классику в термине Золотого века. Несомненно то, что это был значительный период, оставивший большое количество текстов, которые были известны не только у нас, но и за рубежом.

Говорят, что литература XIX века — это образцовые произведения, задающие канон своего жанра, что это начало развития русского литературного языка, что это какая-то острая реакция на общественно-политическую ситуацию, что это просто корпус книг, которые должен прочитать каждый образованный человек.

И есть любимая моя история, с которой все приходят, что это какая-то цепочка авторов. Вот они после школы располагаются в нашем сознании такой интересной вереницей, там и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь, и Тургенев, и Гончаров, и Достоевский, и Толстой, и Чехов. Кажется, так разворачивается эта вся экспозиция. И они выстраиваются в какую-то линию, когда каждый за другим что-то повторял.

Это все — тоже набор клише, которые существуют по этому поводу. Это не значит, что с ними что-то не так. С ними, в общем, все в порядке, и доля правды есть в каждом из них. Другое дело, что за этими обкатанными выражениями мы, в общем, уже не очень хорошо понимаем, что скрывается. То есть мы не видим никакого процесса литературного, мы не видим смысла за этим: что там за литературный язык появился, почему произошел расцвет русской литературы, где там и какая общественно-политическая ситуация, если мы просто ее не видим в текстах. То есть это все — такие обкатанные выражения, которые на самом деле затуманивают суть литературного процесса XIX века.

Писатели и читатели в XIX веке

Раньше с литературным рынком все было очень сложно, гораздо сложнее, чем сейчас. Отбросим муки творчества, пойдем сразу к издателям. Писатель мог опубликовать книжку, но это было страшно дорого, на это не соглашался издатель, потому что ему нужны были гарантии, что затраты окупятся при продаже книги. А как узнать, хороший ли это писатель, можно ли его издавать, и что ему это сулит — тоже непонятно. С другой стороны, даже если писатель издал свою книжку, есть читатель. Для читателя книги очень дорогие, и тоже непонятно, что покупать. Чтобы купить, нужно какое-то экспертное мнение по этому поводу, например, критика. Тогда еще нет магазинов, в которых есть выкладка на центральной тумбе, как сейчас, или разнообразия каких-то стикеров приклеенных, которые привлекают внимание. Поэтому в XIX веке читатель вынужден ориентироваться как-то по-другому.

Поэтому появляется формат журнала, и он существует весь XIX век. Самый популярный журнал — «Современник», его основал Пушкин для этих целей. После смерти Пушкина он сколько-то еще просуществовал у его наследников в управлении, после чего его в 1846 году решил купить Некрасов, а в 1847 году начал издавать. Некрасов, которого мы в принципе знаем как поэта, всю жизнь был издателем. Он издавал «Современник», потом, когда «Современник» закрыли, он взял в аренду журнал «Отечественные записки», который тоже существовал все это время. Но есть еще, наверное, два известных журнала: с 1856 года начинает издаваться «Русский вестник», и все это время существует «Библиотека для чтения». Для читателей эти журналы были окном в мир литературы и актуальных тенденций.

Там можно было прочитать статьи и критику, а также фрагменты новых произведений. Писатели так могли заявить о себе и рассказать широкой публике о своем новом произведении. То есть мы открываем журнал «Современник» — сначала у нас идут какие-то, скорее всего, вступительные статьи, потом следует кусочек из одного текста, потом кусочек из другого, потом какие-то критические статьи, затем всякое-разное, далее что-нибудь про науку, и заканчивается разделом моды. Так выглядел набор.

Соответственно, люди читали очень медленно. Это как сериал: сегодня выпустили серию, придется неделю подождать. Только не неделю, а месяц. Или два, если вдруг что-то пошло не так с изданием журнала. Надо запомнить, что там было, дождаться следующего кусочка.

Многие, набившие руку, авторы развлекались таким форматом. Они заключали договор с издателем журнала, говорили: «У меня есть идея, вот такая». Издатель журнала отвечал: «Отлично, покупаю». Дальше они оговаривали график. Писатель начинает писать, у него нет еще конца, но уже начали показывать первые серии. А дальше он оказывается под таким прессингом: с одной стороны, надо успевать в срок, с другой, читатели ждут, с третьей стороны, критики уже начали обсуждать. Ты еще ничего не дописал, а они уже начали высказываться, все в том же журнале, рядом с тем, что ты опубликовал, а еще лучше — в соседнем. И во всем этом нужно еще как-то дописать этот текст. Вот так они все, в общем-то, и писали.

Надо понимать, насколько грамотным было население, сколько вообще людей могли прочитать эти тексты, кто их читал. В начале 1860-х годов это 60 млн человек, население Российской империи, из них 8% грамотных. Это дворяне, мещане и разночинцы. Но больше всего дворяне. То есть мы понимаем, что около 5 млн активных читателей. То есть надо держать в голове, что читатели были из одного социального среза: это в основном были дворяне, конечно, и писали для них такие же авторы. Значит, обсуждаются те проблемы, которые волнуют именно их, а они все это внимательно читают.

Хотите узнать, как выглядела жизнь дворян в XVIII веке на самом деле? Читайте статьи в просветительском проекте «Университет 8 кленов». Там мы собрали главные материалы о жизни и быте русских дворян.

Главная тенденция XIX века

Одно из самых популярных описаний XIX века — это переход от романтизма к реализму.

В романтизме герой как бы существует отдельно от всего мира. Для него окружающая среда — это как бы задник для его выхода, герой не встроен в среду никаким образом. Такой человек отправляется в горный пейзаж в вечернем фраке, со слугой, потому что, ну, он как бы такой посредник между ним и некомфортным миром вокруг него. Романтический герой вообще не хочет иметь никаких отношений с этой реальностью, он противопоставлен обществу, потому что оно его не понимает, ему не нравится государство, потому что это какая-то конструкция, в которую он не хочет вписываться. Его иногда устраивает какой-то эпический пейзаж за его спиной, он как-то готов на нем показаться. Все остальное ему не нравится. Когда ему не нравится, он разочарован, он снисходительно относится ко всем остальным.

Вы наверняка встречались с такими персонажами: вот Евгений Онегин — это типичный романтический герой. Печорин — еще более типичный, хотя он был написан после «Евгения Онегина», и Лермонтов подражал этому произведению, но, тем не менее, у него оказался герой еще более типичным, с таким романтическим мировоззрением — ему скучно, и он ищет, как нагенерировать себе какие-то эмоции, но в принципе ему не очень интересно жить.

Переход к реализму случается, когда герой становится частью окружающей его реальности, когда он находится внутри системы, внутри общества, когда он может вручную вспахать землю и не просто так, а с каким-то мотивом. Это уже герой Левин из «Войны и Мира», но не он ставит финальную точку в превращении русской литературы.

Разбить произведения девятнадцатого века (особенно второй половины) на писателей, выстроенных в хронологическом порядке (как это делают в школе) немного сложно. Важно смотреть на все одновременно, потому что публиковались и «взлетали» мэтры литературы иногда одновременно, иногда вдохновлялись друг другом. Более того, у них была общая площадка — это журнал «Современник».

Новые герои

Белинский, самый известный критик XIX века, ставит ключевой вопрос. Он говорит, что в 1845 году у нас есть Пушкин, есть Лермонтов, есть Гоголь — и нет литературы. То есть у нас Пушкин умер, Лермонтов умер, Гоголь в 1842 году опубликовал «Мертвые души» и молчит. «А читать-то нам что?» — говорит Белинский. Нет литературы. То есть таким образом большой русской классики не построишь, если мы будем постоянно ждать каждого большого автора, когда он произведет новый текст, мы тут с ума сойдем, а самое главное, что читать мы будем, скорее всего, переводную французскую литературу.

Что предлагал делать Белинский? У него была идея, что нужно нанять много писателей, которые как-то пишут, и пусть они о чем-нибудь пишут. Пусть они прочитают внимательно «Мертвые души» Гоголя и попытаются что-то в этом духе, какие-то отдельные сюжеты и темы из этого Гоголя, развить, и из этого создать много художественных текстов, которые мы все будем читать.

И появляется такое явление, как «натуральная школа», когда много совершенно неизвестных писателей создает огромное количество текстов в течение 1845 года. Это в основном очерки. Очерки — потому что это была популярная французская форма, такой физиологический очерк. Это очерки про дворников, шарманщиков, про каких-то продавцов одежды, про людей, которые развозят воду. При этом «натуральная школа» собирает массу критики, потому что справедливо говорят, что, во-первых, низы — это хорошо, но мы как бы хотим и что-то другое еще. Не очень понятно, как переходить от этого. Во-вторых, это все написано довольно плохим языком, и не очень понятно, куда двигаться с этим дальше.

И тут появляется роман Достоевского «Бедные люди», написанный в форме эпистолярного романа, романа в письмах (суперархаичного жанра) и изобилующий отсылками к «Станционному смотрителю» и «Шинели», который произвел настоящий культурный взрыв. Герои впервые открыто и искренне заговорили о своих чувствах.

В этом смысле Достоевский производит революцию: он считает, что человек может начать сам рассказывать о себе. И почему это еще важно? Достоевский прямо на следующий год после этой обруганной «натуральной школы» совершает вот такую революцию в литературе, резко двигает ее дальше.

Он дает возможность говорить высоким языком о новом типе героев, о «маленьком человеке». Это становится стартовой площадкой для большой русской литературы.

Вслед за Достоевским открывается обсуждение о «лишних людях» — это те самые романтические герои, которые были и до этого. К ним вернулись с мыслью: «давайте обсудим этих неприспособленных к делу романтиков и поймем, как с ними быть». Собственно, два романа, которые сегодня нас волнуют из большого потока 1847 года — это «Обыкновенная история», дебют Гончарова, до этого Гончарова нет в литературе, и роман «Кто виноват?» Герцена. Большой поток случился, потому что начал издаваться журнал «Современник», наконец, появилось место, где можно публиковать эти тексты, и они будут внимательно прочитаны. Журнал издается, там есть редактор, который смотрит, отбирает, дает какой-то фидбэк. Это такое важное дело, которое влияет на развитие литературы. Эти два романа рассказывают про разрыв представления о реальности, какого-то образа, мечты и того, что происходит в действительности.

Продолжением истории «лишнего человека» становится заданный Тургеневым в 50-х тренд, который лучше всего считывается в его романе «Ася». Здесь Тургенев уже нашел свои стиль и форму. У него появляется герой со своими убеждениями, он куда-то приезжает, думает о своей жизни, влюбляется, а после момента объяснения может произойти все, что угодно. В случае «Аси», когда Ася говорит герою о своих чувствах, герой внезапно отвечает, что она его ставит в неловкую ситуацию, он не знает, как на это реагировать, и вообще барышня не должна себя так вести. В общем, он ее полностью отчитывает, Ася вместе со своим братом, знакомым этого героя, уезжают. После чего герой понимает, что он ошибся, что надо было как-то по-другому отреагировать, и Ася на самом деле ему нравится. Он тратит бесконечно свою жизнь на то, чтобы пытаться найти ее где-то в Европе.

Про это очень хорошо сказал Чернышевский, который написал критическую статью «Русский человек на рандеву» про «Асю». Он говорит, что герой Тургенева — это просто типичный русский человек, который не способен принять ни одно решение. Как только он оказывается в ситуации, когда от него нужно какое-то действие, — все, никакого действия он не совершит. Он потонет в своих собственных сомнениях, он не захочет ничего делать, и в итоге все закончится тем, что он все бросит, порушит и сбежит. Вот такой у нас человек. А почему у нас такой человек? А потому что у нас общественного представительства нет. Потому что так эти наши люди участвуют в общественной жизни, у них нет практики принятия решений, взятия на себя ответственности и так далее.

Следом за этим мы видим еще один новый тренд, группу произведений — она называется «роман испытания личности». Этот термин предложил литературовед Бахтин. Это была очередная попытка найти, как приспособить «лишнего человека», романтика к этой действительности. Авторы и критики долго обсуждали, что же должно произойти с героем, чтобы он перестал топтаться на одном месте, сбегать или стагнировать, и решили, что он должен пройти через кризис, сам себя воспитать каким-то образом и пересмотреть всю свою систему ценностей, наконец, приспособиться как-то к этой действительности. После чего возникает вопрос: а что в этой действительности надо делать? И дальше вот эта бесконечная череда, когда этот деятельный герой пытается понять, что ему делать.

В этот момент Гончаров предлагает своего «Обломова». Я думаю, что вы чувствуете иронию Гончарова, потому что все ищут, куда бы героя приспособить к деятельности, а Обломов в романе, собственно, лежит на диване, и ничего не происходит. Лежит в халате с восточными узорами, в тапочках. Событие — спустить ногу с дивана. Все к нему там приходят, он никуда не едет, в отличие от героев Тургенева. И когда он пытается со Штольцем порассуждать, Обломов описывает свою идеальную жизнь так скучно по меркам романтического героя: тихая жизнь в Обломовке с женой и детьми. Штольц возмущается, что это же обломовщина, никакой деятельности нет. На что ему Обломов отвечает, если говорить простыми словами: «А зачем? А разве не все мечтают об этом? Вся вот эта суета, ты бесконечно ездишь в поездки, что-то там делаешь, крутишься, не спишь нормально, не ешь нормально, все откладываешь на потом, потому что вот сейчас ты там поработаешь, заработаешь — и, наконец, сможешь делать то, что я делаю уже сейчас. Не вижу смысла входить в эту стадию активной деятельности».

При этом из романа мы узнаем, что Обломов тоже когда-то думал, что он хочет послужить на госслужбе, он закончил университет, у него было много идей. То есть он был тем самым героем, сначала лишним, потому что он воспитывался в Обломовке, где его всячески ограждали от всяких неожиданных моментов его жизни. То есть он был очень идеализированный человек. Затем он что-то попытался, быстро разочаровался, а дальше решил просто не пытаться никаким образом и прилечь на диван.

Для критиков это был шокирующий герой. При этом все сказали: «Да, Гончаров утрирует, но в целом довольно верно уловил все симптомы, и это действительно люди, которым что-то мешает вообще в принципе действовать. Вот он лежит на диване, вот такой у нас герой времени, не очень понятно, как из всего этого выходить». И это происходит одновременно с «Дворянским гнездом», появляется этот текст, одновременно с кучей романов, где обсуждается, как бы мог человек действовать, и так далее. И, в общем, Гончаров говорит: «Никак не мог бы человек действовать». Это его взгляд на эту картину.

Сегодня нам кажется, что «Обломов» — это странный текст, то есть без контекста он выглядит как история про человека, страдающего прокрастинацией, который не может полдня собраться, чтобы что-то сделать. Но на самом деле для современников это про гораздо большее. Потому что он страдает прокрастинацией не на ровном месте. У него соответствующие бэкграунд, образование, попытки что-то сделать, разочарование в этом — и вот, наконец, он лежит. И роман был прочитан таким образом.

Дальше случились «Отцы и дети». Тогда произошла отмена крепостного права, все к 1861 году уже недовольны. Это та самая реформа, которой не был доволен никто: ни те, кто были против, ни те, кто были за, ни те, кто были за в разных вариантах. Все были разочарованы тем, что произошло. Год все помолчали, обдумывая это, и в 1862 году Тургенев выпустил свой роман «Отцы и дети». Он такой один, мы его ни с чем не можем сблизить. Это было очень мощное высказывание. Если вы прочитаете этот роман в контексте, то на самом деле его действие происходит еще до отмены крепостного права. При этом мы видим, что отец Аркадия Кирсанова, друга Базарова, уже пробует применить какие-то новые методы ведения хозяйства в имении без крепостных, когда еще ничего не отменили. То есть он довольно прогрессивный человек. И, тем не менее, даже на место этого прогрессивного, который тот герой, который и деятельный, и пытается что-то делать в своем имении, раз уж не на государственной службе или где-то еще, приходит гораздо более радикальный герой Базаров. Про него говорят — «новый человек».

Базаров радикальный, потому что он начинает все отрицать, его называют нигилистом. Кстати, до романа Тургенева нигилистов не существовало, они появились после, это тоже надо понимать. До его романа слово «нигилист» означало просто «скептик», оно периодически употреблялось, но никакого массового явления за этим не было. То есть не было тех «новых» людей, которые говорят, что природа — это не храм, а мастерская, берем и ставим опыты, потому что они пригодятся, медицина — наше все, потому что практическая деятельность, не боюсь пойти в болото и замарать руки. Таких героев просто не было, они появились потом.

Не просто литература

Казус «Отцов и детей» был в том, что роман вышел в самом консервативном журнале. Не очень понятно, как так вышло, но его сумел купить Катков, издатель «Русского вестника». Катков — консерватор, реакционер. И у него выходит текст про революционного Базарова, который говорит, что все надо скидывать с парохода современности и активно начинать что-то творить. Ответом на это было появление двух критических текстов из профильных журналов — «Современника» и «Русского слова», довольно радикальных изданий. Поскольку революционный роман вышел в консервативном издании, то критики по-разному считали контекст: Алданович сказал, что это карикатура какая-то, Тургенев просто показал свое истинное лицо противника прогресса и высмеял всячески Базарова. А Писарев, наоборот, сказал, что появился новый герой нашего времени, мол, давайте посмотрим на Базарова, надо вести себя, как Базаров, заниматься какими-то такими делами и активнее вмешиваться во все споры, реагировать, препарировать лягушечек, медициной заниматься и так далее.

В ответ на это Катков, издатель этого романа, сказал: «Ну, подождите, смотрите: если мы считаем, что существует такое поколение вот этих активных людей, то почему один считает, что это карикатура, а другой видит себя в ней главным героем?» В этот момент консерваторы спровоцировали такой яркий раскол в литературе и в том, как все происходит, показав, что есть разные течения. Это мы сейчас понимаем, что кажется, что «Отцы и дети» — это чуть ли не манифест дальнейшей революционной молодежи, но на самом деле вся революционная молодежь перессорилась еще из-за самого факта публикации, потому что этот манифест появился не в том месте, где его ждали.

А самое главное произошло потом. В феврале 1862 года Тургенев издал роман полностью, он его не делил на части, это было его условие. А в мае по Петербургу прокатилась волна пожаров — то, что терактом называют сейчас, потому что кто-то поджигал дома, по 20–30 их выгорало, люди не знали, с какого конца все это загорится. В итоге сгорел Апраксин двор, это торговые ряды. Власть на это все посмотрела, решила, что надо закрывать «Современник», «Русское слово», Чернышевского в ссылку. Казалось, что это желание людей как-то действовать и невозможность приспособиться достигли такой критической точки, что вот они вылились в действительность, и начались какие-то беспорядки.

Про это обычно говорят, что сложно переоценить то, насколько русская классика влияла на своих современников. Вот был роман, все его прочитали внимательно — и пошли действовать. И дальше это будет только больше. Литература стала явно превышать свои полномочия просто литературы. Сначала она долго шла по пути какого-то раскачивания героя, поиска места, ответа на вопрос, чем бы заняться человеку с идеалами, представлениями, а в начале 1860-х — литература уже стала площадкой для идей революции.

Вслед за Тургеневым все больше писателей начали обращаться к народу и говорить о нем. Какие-то идеи приживались и их даже пытались повторить на практике, например, старались реализовать коммуну из романа Чернышевского «Что делать?»

Литература стала полем для дебатов на общественно-политические темы, авторы вели настоящие баталии, отвечали друг другу романом на роман. Достоевский отвечал на «Что делать?» своими «Записками из подполья», Чехов пытался сблизиться с Толстым, но не сходился во взглядах. Если снять девятнадцатый век с пьедестала золотой классики, чтимой и лелеемой на уроках литературы, то весь этот культурный пласт можно сравнить с битвой инфлюенсеров еще до того, как это стало мейнстримом.

Мы публикуем сокращенные записи лекций, вебинаров, подкастов — то есть устных выступлений.
Мнение спикера может не совпадать с мнением редакции.
Мы запрашиваем ссылки на первоисточники, но их предоставление остается на усмотрение спикера.