Мишель Фуко: запрет на сексуальность как устойчивая черта культуры

В конце первого семестра 1982 года Мишель Фуко читает в Университете Виктории в Торонто цикл лекций под названием «Говорить правду о самом себе». Темой лекций, составляющих часть проекта генеалогии современного западного субъекта, стало историческое формирование герменевтики себя. Публикуем отрывок из первой лекции серии, в которой Фуко рассказывает о запретах в сфере сексуальности и их связи с обязанностью высказывать истину о самом себе.

Я отлично понимаю, что на этом ученом собрании, посвященном семиотике, мое присутствие вряд ли уместно. То, что вы пригласили меня, уже говорит о вашей бесспорной интеллектуальной открытости и незашоренности. Полю Буиссаку, когда я однажды рассказал ему, чем сейчас занимаюсь, пришла в голову мысль, что есть определенная связь между вашими исследованиями и моей работой. Собственно, в правилах, обязанностях и обязательствах, обставляющих в христианских обществах Запада сексуальность, меня всегда поражала одна вещь, а именно то, что запреты делать то-то или то-то, вступать в такие-то отношения, очень часто связывались с определенными обязанностями говорить, высказывать истину о самом себе.

Скажу больше: эта обязанность высказывать истину о самом себе распространяется не только на действия (дозволенные или запрещенные), которые мог совершить тот или иной индивид, но и на аффекты, чувства, желания, которые можно испытывать; такая обязанность заставляет субъекта ис-

кать в себе то, что может скрываться, маскироваться теми или иными иллюзорными формами. В отличие от большинства других больших систем запретов, та, что касается сексуальности, была состыкована с обязанностью определенной расшифровки самого себя. Это хорошо заметно в недавней истории психоанализа.

В лекции «Технология себя» вместо последней фразы:

Я очень хорошо осознаю два этих факта. Первый состоит в том, что исповедь и признание сыграли очень большую роль в религиозных и уголовных институтах, и не только в области сексуальных проступков, но и в области всех грехов вообще, правонарушений и преступлений. Но очевидно, что задача, заключающаяся в анализе своих собственных мыслей или желаний, всегда была важнее применительно к сексуальным проступкам, чем к какому-либо иному виду греха (за исключением, возможно, гордыни).

И я также хорошо понимаю, что сексуальное поведение, более чем любое другое, было подчинено очень строгим правилам тайны, пристойности и скромности. Так что сексуальность в нашем обществе странным и сложным образом связана одновременно с запретами на речь и с истинностными обязанностями.

Сексуальность связана с обязанностью скрывать то, что мы делаем, и в то же время с обязанностью расшифровывать то, кто мы такие. Эта связь запретов, предметом которых являются акты и слова, и сильного побуждения говорить о сексе, является устойчивой чертой нашей культуры. Стоит вспомнить о том, что и психоанализ возник на пике викторианской эпохи.

Но это же относится и к длинной истории духовного наставничества и практики покаяния начиная со Средних веков. И еще более это верно в отношении к раннему христианству: широкое аскетическое движение IV века было связано с темой отказа от плоти и с принципом расшифровки практически незаметных движений души. Возможно, уже в греко-римской философии можно обнаружить основные составляющие этой связи между запретом делать что-либо и обязанностью говорить (высказывать истину о самом себе).

Таким вот образом я и задумал проект, возможно немного странный, — изучать не развитие разных видов сексуального поведения (такого рода исследованиями занимаются, причем весьма успешно, специалисты по социальной истории), но историю связи между этими запретами и этими обязанностями: как в наших обществах субъект дошел до того, что начал расшифровывать самого себя в той именно предметной области, где ему нечто запрещалось?

Как видите, это не что иное, как определенный способ вернуться на материале достаточно конкретной проблемы к старому вопросу об отношениях между аскезой и истиной. Но мне кажется, что в традиции Макса Вебера (по крайней мере в той ее форме, в какой она была понята некоторыми из его последователей) вопрос ставился следующим образом: если мы желаем вести себя рационально, желаем выверять свои действия истинными принципами, что именно мы должны себе запретить, от какой части самих себя отказаться, какой именно аскезе себя подвергнуть? Короче говоря: какова аскетическая цена разума?

Я же хотел бы поставить обратный вопрос: как определенные знания составили цену, которую следует заплатить, чтобы определенное запрещение вступило в силу? Если от чего-то необходимо отказаться, тогда что надо узнать о самом себе?

И ставя вопросы такого рода, я пришел к исследованию методов герменевтики себя в языческой и христианской античности. Герменевтика мифов и легенд в античной культуре была общепринятой практикой; принципы и методы этой герменевтики достаточно хорошо изучены. В сравнении с ней герменевтика себя известна меньше. Объясняется это несколькими причинами. Одна из них заключается в том, что христианство охотнее интересовалось историей своих верований и институтов, чем своих действительных практик. Другая — в том, что эта практика герменевтики себя не была собрана, в отличие от герменевтики текстов, в виде того или иного доктринального корпуса (хотя в своих методах она была весьма точна).

Третья причина — в том, что слишком часто ее путали с философией или же с учениями о душе, грехопадении, грехе, вожделении. Наконец, мне кажется, что эта герменевтика себя в западной культуре передавалась и распространялась по весьма многочисленным каналам; постепенно она пропитала собой те модели опыта, те типы установок, которые предлагались индивидам; так что часто трудно отделить ее от того, что мы считаем стихийным опытом, в котором мы даны самим себе.

Складывающийся у нас опыт нас самих кажется нам, возможно, как нельзя более непосредственным и аутентичным, но на самом деле у него есть свои исторически сформированные схемы и практики. И то, что мы, по нашему мнению, столь ясно и с такой очевидностью видим в самих себе, на самом деле дано нам благодаря ряду техник расшифровки, созданных в трудоемком историческом процессе.

В лекции «Технология себя» Фуко добавляет следующий текст между первой и второй частью, которая, соответственно, становится второй:

Позвольте мне в нескольких словах напомнить контекст, в котором я изучаю герменевтику себя.

Но самое важное для меня — не оценить это знание, не определить, о чем именно идет речь — науке или идеологии; и не показать, что было бы трюизмом, что познание такого рода обладает экономическим значением и играет политическую роль. Моя цель состоит в том, чтобы проанализировать эти так называемые науки в качестве специфических «истинностных игр», связанных с определенными техниками, которые люди применяют к самим себе.

Мне кажется, что в общем и целом можно выделить четыре основных типа технологий. Одни позволяют производить вещи, трансформировать их и манипулировать ими. Вторые позволяют использовать системы знаков. Третьи позволяют упорядочивать поведение индивидов, прививать им определенные желания или же подчинять их ради достижения определенных целей и результатов.

То есть существуют технологии производства, означивания и господства

Но, по-моему, в любом обществе существуют техники, позволяющие индивидам, опираясь на собственные средства, с помощью (или же под руководством) других людей, проводить ряд операций со своими собственными телами, собственными душами, мыслями и своим собственным поведением; и целью таких операций является трансформация самого себя, преобразование себя, позволяющее добиться определенного состояния совершенства, счастья, чистоты, просвещенности, то есть стать мудрецом, магом, достичь просветления, бессмертия или бесчувственности.

Четыре этих важнейших типа технологии почти никогда не работают отдельно друг от друга; не бывает технологии производства, которая могла бы функционировать, не применяя определенные системы знаков; известно также, что всякая техника производства связана со специфическими процессами господства: тот же Карл Маркс во второй книге «Капитала» сказал по этому поводу намного более точные и интересные вещи, чем грубое различие базиса и надстройки.

Можно также добавить, что всякая технология производства предполагает определенные модусы формирования и видоизменения индивидов, и не только в том очевидном смысле, что последние должны применять их, чтобы приобрести определенные навыки, но и в том, что они нужны им, чтобы выработать определенную установку по отношению к самим себе, к среде и к другим людям.

Можно было бы взять каждую из этих основных матриц практического разума — технологию производства, технологию знака, технологию власти и технологию себя — и показать ее конкретную природу и вместе с тем их непрерывное взаимодействие. Чтобы обозначить место моей работы по отношению к этому комплексу, я скажу, что, прежде всего, именно две последние технологии, то есть технологии власти и себя, привлекали мое внимание, так что в основном я занимался ими. Чаще всего, когда изучают историю наук, рассматривают только первые две технологии, то есть речь идет о технологиях производства (экономическая и социальная история наук о материи, о жизни и о человеке) или же о технологиях знаков (анализ символов и формальных структур научного дискурса). Я же, чтобы уравновесить эту ситуацию, стремился разработать историю знания и организаций знания, связанных с процессами господства и технологией себя.

Но, возможно, я уделял слишком большое внимание технологиям власти и господства. Во всяком случае, я начал все больше интересоваться технологиями себя. Или, говоря точнее, точками пересечения первых и вторых, где технологии господства одних индивидов над другими прибегают к процессам, в которых индивиды воздействуют на самих себя. Эта точка контакта, в которой сопрягаются тот или иной способ управления людьми и то, как они сами себя ведут, и является тем, что, по-моему, называют «правительностью».

Моя цель состоит в том, чтобы проанализировать историю герменевтики себя в рамках этой правительности.

В рубрике «Открытое чтение» мы публикуем отрывки из книг в том виде, в котором их предоставляют издатели. Незначительные сокращения обозначены многоточием в квадратных скобках.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.